Григорий Юдин. Миф о российском патернализме: как рыночные реформы изменили «советского человека»?
- О лекции
- Видео
- Текст
11 марта в Казани в Центре современной культуры «Смена» состоялась лекция профессора, руководителя программы «Политическая философия и социологическая теория» Московской высшей школы социальных и экономических наук («Шанинка») Григория Юдина, посвященная концепции «советского человека», причинам популярной сегодня ностальгии по советскому и истинных предпосылках тяготения российского, а также западного общества к патернализму.
В первой части лекции Григорий Юдин рассказал о том, почему в российском экспертном сообществе популярна риторика «возвращения в СССР» — политического, экономического и исторического разворота, который поддерживается молчаливым большинством. По словам Юдина, все эти явления часто сводятся к фигуре «советского человека» — безответственного патерналиста, опирающегося на сильное государство. Однако представление о «советском человеке», по словам Юдина, как и другие «понятия-заплатки», не помогает понять проблему — только вскрывает трудности в самом подходе к описанию ситуации.
С конца ХХ века господствующей описательной моделью на Западе стала теория модернизации, которая предполагает движение «от всего плохого к всему хорошему»; в случае СССР она прогнозировала развитие от авторитаризма к демократии, от плановой экономики к рыночной, от конфликтов к примирению. Но, как показывает Юдин, эта теория неприменима не только к феноменам постсоветского общества, но и к проблемам западного мира, таким как взлет популистских лидеров, растущее неравенство, общая деполитизация общества. Ее неприменимость выразилась, например, в том, что прогнозы экспертов о выборах в США или исходе Брекзита не сработали.
Во второй части лекции Григорий Юдин рассказал о двух дисциплинах, которые создают альтернативу теории модернизации и лишены идеологической предвзятости, — политической теории и антропологии субъективности. На примере собственных исследований, проведенных на базе МВШЭСН, Юдин показал, как видимая безответственность россиян (например, при кредитовании) оборачивается их сверхсамостоятельностью, а вместо патернализма, на который указывают сторонники модели «советского человека», мы наблюдаем полное отсутствие интереса к политике действующей власти, что выражается в низкой явке на выборах любых уровней.
В заключение Юдин выразил надежду, что ему удалось показать, что происходящее в России довольно типично для тех стран, на которые Россия часто ориентируется, и эти проблемы не являются уникальными, не говорят об отсталости, неразвитости или особом культурном коде: «Не исключено, что Россия является не каким-то отсталым пешеходом в этом общем пути, а наиболее радикально реализует в себе те тенденции, которые свойственны для стран Западной Европы и Северной Америки».
Вопросы зрителей касались того, как описывать ситуацию постсоветской России, если отказаться от модели «советского человека», почему антропологи часто упускают из вида культурные феномены (такие как неформальные объединения 1980-90-х или советскую фантастику) и действительно ли во время предвыборной гонки США одним из самых актуальных вопросов в повестке была Россия.
Россия поворачивается «лицом» к советскому прошлому
Я должен сказать, что Фонд Гайдара, при поддержке которого проходит эта лекция, хотел, чтобы мы с вами поговорили о советском человеке, о том, что с ним происходит, имея в виду, что часто в последнее время мы слышим, что все эти 25 лет после Советского Союза ничего не изменили. Что советский человек, который населял эту страну, никуда на самом деле не делся и, несмотря на временный уход за кулисы, вернулся, и в общем мы живем в той же стране, где и жили. А я должен честно признаться, что не очень большой любитель формулы «советский человек», и, может быть, в силу этой или других причин Фонд Гайдара решил от нее избавиться. Итак, мы еще до этой лекции успели покончить с «советским человеком». Но поскольку это представление никуда не девается, мы поговорим о том, откуда оно берется, как оно может ограничивать наше понимание того, что с нами происходит сегодня в России и какие есть варианты.
Нехитрая фабула — о том, что Россия возвращается в СССР, — может быть разложена на три основных элемента. Во-первых, политическая часть поворота назад: возвращение к тоталитаризму, о котором часто говорят; возвращение к советским способам организации политического пространства, структурам власти, представление о том, что подавляющее большинство готово поддерживать правящий режим, независимо от того, что он делает, что естественно вызывает у одних заслуженную гордость (что есть крепкая единая сплоченная нация), а у других — обоснованную тревогу (потому что когда большинство готово поддерживать все что угодно, это звучит тревожно). Поэтому сейчас заговорили о том, что мы возвращаемся к тоталитарным моделям, хотя, может быть, еще к ним не пришли, но наиболее испуганная часть экспертного и более широкого сообщества начинает вспоминать про 37-й год, и особенно его пугают изменения, которые произошли в стране за последние 3—4 года, связанные в том числе с тем, что советский способ организации политического пространства не только возвращается внутри России, но и начинает заниматься тем, что ему привычно делать, — экспансией. И вот мы видим, что территория России увеличивается. Ярким свидетельством того, что это происходит, является единогласная поддержка действующего режима. И что бы он ни сделал, мы знаем, что практически любая политика, которая предлагается, находит народную поддержку. А откуда мы это знаем? Нужно посмотреть на результаты опросов. И опросы показывают, что поддержка есть — более чем серьезная и увесистая. Ей пользуется как президент, так и политика, которую он реализует.
Вторая часть этого поворота — экономическая. Те, кто являются сторонниками рыночных реформ, часто говорят, что они не дали самого главного, — они не привели к формированию ответственного индивида, который был бы готов вести самостоятельную экономическую жизнь, принимать решения. Вместо этого мы имеем дело с отказом от самостоятельности, с тем, что люди склонны полагаться на государство, ждать от него поддержки, не очень хотят проявлять собственную инициативу, склонны к тому чтобы принимать безумные действия и надеяться, что кто-то добрый и хороший потом придет и нейтрализует последствия этих действий.
Третья часть поворота — исторический разворот. Мы все чаще видим, как в массовой культуре, так и в исторической политике возврат к советским моделям, который выражается в прославлении советского прошлого и в презрительном отношении к девяностым, когда, казалось бы, произошел отход от советского прошлого. Мы видим, что советское прошлое все сильнее пленит: кто-то с удовольствием, а кто-то по привычке, а кто-то с раздражением — мы все время поем какие-то «старые песни о главном», и год за годом они становятся все более шумными. Есть разные точки зрения о том, хорошо это или плохо, но в истории тоже происходит некоторый разворот назад, в сторону Советского Союза.
Отсюда возникает гипотеза, которую предлагают наиболее яркие сторонники оборота «советский человек». Она состоит в том, что реформам и выходу из советского прошлого помешала антропология. Есть здесь что-то глубоко укорененное, растущее из-под земли, что остановило реформы, и имя ему — «советский человек». Люди, которые проводили реформы, были наивны, они думали, что можно изменить институциональную среду — и все поменяются, — но нет, советский человек оказался сильнее. А советский человек, как вы понимаете из предыдущих трех пунктов, это такой безответственный патерналист — тот, кто готов все время полагаться на сильную власть, постоянно ее активно поддерживать и не нести никакой ответственности.
Как советский человек паровоз модернизации остановил
Давайте спросим себя, откуда берется это представление о советском человеке? Оно берется, конечно же, из господствующего теоретического языка, который используется сегодня по-прежнему преимущественно во всех социальных науках в России и в экспертном сообществе, которое питается этими науками. Этот язык — язык модернизации и теории модернизации. В нем есть несколько компонентов, которые можно грубо свести к тем же трем. Это язык, который был популярен в девяностые, он предполагает политическую модернизацию от чего-то, что мы называем авторитаризмом, к чему-то, что мы называем демократией; экономическую модернизацию — от плановой экономики к рыночной; и, наконец, историческую модернизацию — переход от конфликтов к примирению: мы долго жили в эпохе холодной войны, но холодная война заканчивается, мы переходим к одной модели развития, происходит конвергенция, и отсюда возникает гипотеза про конец истории, озвученная американским, в то время достаточно консервативным теоретиком и политтехнологом Фрэнсисом Фукуямой. Грубо говоря, все эти три перехода можно обозначить как переходы от плохого к хорошему. Прогрессивное развитие от неправильной ситуации к более правильной и желательной.
Именно здесь подключается фигура советского человека, который заходит в паровоз модернизации, который несется на всех парах, и резко жмет на стоп-кран. Вредитель, которого не удалось вычистить из салона, в решающий момент зашел в кабину и заставил паровоз остановиться, его не учли. Эта фигура обычно нужна как раз для того чтобы объяснить, почему модернизация не происходит.
У этой теории, конечно, есть большие проблемы, и они есть не только в России, но и по всему миру. Она во всем мире является по-прежнему влиятельной, хотя и не настолько безальтернативной, как в России. Но в ней есть очевидная трудность в том, чтобы объяснить тот факт, что ожидаемых изменений, которые прогнозировались в процессе модернизации, не происходит. Те страны, которые вступают на путь модернизации, далеко не все идут по планировавшемуся сценарию, далеко не все переходят в условно демократическое состояние. Короче говоря, далеко не все начинают походить на страны Западной Европы и Северной Америки.
Те же, которые успешно проходят этот путь, представляют собой что-то особенное, свое и плохо сводимое к единому образцу. Польша долгое время считалась идеальным образцом модернизации в социалистическом блоке, но сегодня мы видим, что Польша резко отходит от тех образцов, которые, казалось бы, должны были закончить ее историю и привести ее к состоянию благоденствия. Поэтому этой теории приходится задействовать «понятия-заплатки», чтобы как-то справиться с этими проблемами.
Эти «заплатки» можно условно разделить на две категории. Первая — это «черные ящики». Вы наверняка их много раз слышали, и они действительно просятся на язык, когда не получается объяснить, почему какая-то страна не идет по общему пути. Это может быть связано с тем, что у них есть «архетипы», или «своя особая ментальность», или что «она наконец попала в колею и с тех пор по ней шествует». Со всеми этими понятиями проблема в том, что их невозможно определить, что они обладают универсальной объяснительной силой, через них можно объяснить все что угодно, но их, во-первых, невозможно определить, а во-вторых, они каждый раз используются в случае, когда не удается объяснить, почему не работает основная теория, которая, в принципе, эти понятия не предполагает. Если у вас есть модернизация, значит, она должна происходить для всех стран одинаково. С какой стати там должны быть какие-то архетипы?
Второй тип «заплатки» — это понятия-гибриды, которые используются для того, чтобы охарактеризовать ситуацию, которая оказалась промежуточной между одним и другим. Поэтому мы сейчас имеем всплеск этих гибридных понятий по всему миру. Эти термины используются в том числе и для того, что мы имеем в России: авторитарная демократия, или электоральный авторитаризм. Еще один термин, при определенных обстоятельствах сходный, — государственный капитализм. Это не бессмысленный термин, но он тоже представляет собой попытку отчаянно справиться с тем, что мы имеем одновременно и сильное государство, и рыночную экономику.
«Демократия, которая существует в странах Западной Европы и Северной Америки, — это хорошее состояние»
Итак, «понятия-заплатки» красноречиво указывают на то, что с теорией что-то не так. Наконец, стирается различие между теорией и идеологией, она перестает понимать собственные предпосылки, быть критичной по отношению к самой себе, и все эти «понятия-заплатки» используются для того, чтобы спасти ее идеологическое содержание. Я сказал достаточно гадостей, теперь, возможно, время, чтобы ответить на вопрос, а что, собственно, я предлагаю, какова альтернатива.
Я расскажу о нескольких шагах, которые используются в рамках тех дисциплин, которыми я занимаюсь. Одна из них — политическая теория. В России все время возникает много путаницы с тем, что такое политическая теория и чем она отличается от политологии. Короткое пояснение по этому поводу: есть два значения слова политология, одно совсем плохое: в России так случилось, что политологи — это люди, которые ходят где-то близко к коридорам власти, имеют влиятельных знакомых и слышали самый последний инсайд. Их часто можно услышать по радио, телевидению, они обычно очень серьезно выглядят, потому что у них есть какой-то источник информации, которым они могут похвастаться и что-нибудь сообщить окружающим. Но это совсем тяжелый случай. В более приемлемом случае под политологией имеется в виду то, что во всем мире называется political science, политическая наука. Это дисциплина вполне себе состоявшаяся, но она в основном характеризуется тем, что в ней есть очевидные предпосылки. В частности, словарь, про который я говорил — словарь авторитаризма и демократии — это как раз ее словарь. Она исходит из того, что есть определенная категория режимов, и дальше изучает вопрос о том, как происходят переходы одних из этих режимов к другим. Это, конечно, не полностью покрывает ее задачи, но примерно таковы ее предпосылки, и она имплицитно предполагает, что демократия — та, которая существует в странах Западной Европы и Северной Америки, — это хорошее состояние, и поэтому надо изучать, каким образом мы переходим от неудовлетворительного состояния к хорошему.
Политическая теория в противовес этому не делает таких допущений, для нее не так очевидно, что состояние, которое мы имеем сегодня в ЗЕ и СА, такое уж желательное и безупречное, и более того — совсем неочевидно, что оно вообще может называться демократией. Это, скорее, знание о том, как происходит политическая организация людей в разные исторические периоды и в разных культурных условиях, но, тем не менее, что у всех этих принципов есть общего. Эта дисциплина совсем не стесняется своего нормативного содержания. Другими словами, она изучает не только то, как устроен мир и как классифицируются режимы, но и вполне ясно заявляет свои притязания на то, чтобы рассказывать нам, как должен быть устроен мир и как мы должны устраивать общество вокруг себя.
Вторая дисциплина, которой я занимаюсь, — я руковожу в МВШСЭН, также известной как Шанинка, магистратурой по политической философии, она же политическая теория, и в рамках политической теории одна из наиболее интересных областей — это все, что связано с исследованиями субъективности, с антропологическими исследованиями того, что такое современный человек.
Здесь тоже есть очевидный оппонент. Если у политической теории это political science, то у антропологии субъективности это в первую очередь экономическая наука, ну и далее все дисциплины, которые базируются на нехитром предположении экономической науки о том, что люди — существа рациональные и стремящиеся максимизировать собственную полезность. Это давным давно доминирующая предпосылка в экономической науке, она дальше распространяется на смежные дисциплины, в частности, кстати, в политическую науку. Для антропологии субъективности это далеко не очевидная вещь, для нее не очень понятно, что это такое, почему мы должны принимать такую гипотезу, не упускаем ли мы что-нибудь важное, а если и не упускаем, то как так получилось, что человек представляет собой такое рациональное максимизирующее собственное удовольствие существо. Она ищет этому исторические и антропологические объяснения.
«Мы более или менее освоились с мыслью о том, что Европа едина, но мы видим, что Европа трещит по швам»
Здесь тоже есть ряд базовых предпосылок, которые касаются природы современных обществ. Я здесь в первую очередь буду опираться на работы французского политического философа и философского антрополога Мишеля Фуко, многие книжки которого сейчас доступны в переводах (к сожалению, большинство в крайне неудачных). Из чего исходит Фуко? Из того, что власть в современных обществах имеет экономическую природу. Что это значит? Это значит, что в нормальных случаях, в современных случаях область политики практически полностью замещается областью экономики. У людей мало интереса к политической жизни в ее исходном смысле — к тому, чтобы каким-то образом организовывать спор, дискуссию или совместное действие по поводу того, как нужно жить дальше. Скорее, их больше интересуют вопросы экономики, повышения собственного благосостояния, максимизации собственного успеха, и они готовы передавать властные полномочия тому, кто наиболее успешно максимизирует экономическое благосостояние.
В этом состоит отличительная черта современных обществ, потому что совсем недавно, всего 400—500 лет назад, это было не так. Ситуация, при которой экономика — это главное в нашей жизни, возникла совсем недавно, и в этом состоит большое открытие Мишеля Фуко. К чему приводит акцент на экономическом и вытеснение политики экономикой? Здесь есть ряд следствий, но я, пожалуй, на паре из них остановлюсь, потому что дальше я прокомментирую их с помощью исследований, которые я сам со своими коллегами проводил.
Во-первых, это высокое неравенство, потому что мы оказываемся в мире, где больше всего ценится экономический успех, и мы должны соответствовать модели экономического человека, про которую я сказал: каждый из нас должен заботиться о том, чтобы самостоятельно максимизировать собственные эффективность и богатство, и поскольку это с неизбежностью приводит к жесткой и даже жестокой конкуренции, разрушает солидарность и кооперативность между людьми, то одним из следствий этого естественным образом становится высокое — и, более того, растущее — неравенство. Неравенство при этом до определенного момента кажется легитимным, то есть приемлемым, и никто не оспаривает того, что оно должно существовать, — потому что считается, что каждый человек должен отвечать за собственную судьбу сам. Допустим, если кто-то чего-то не добился в жизни, то это по большому счету его вина, каждый должен уметь сам справляться. Есть более удачливые, талантливые и эффективные — и они получают больше. А есть какие-то неудачники, которые получают меньше, и сами виноваты, это их собственная ответственность.
Одна картинка, чтобы проиллюстрировать это наблюдение и то, почему оно в последнее время становится все более популярным, хотя Фуко его сформулировал до того, как это стало очевидным. Возможно, вам известна книга Тома Пиккети «Капитал в XXI веке». Эта картинка оттуда. В ней Пиккети показывает, что в мире сегодня растет неравенство. Здесь даны показатели доли дохода у 1% самых богатых по разным странам. Начиная с начала века тренд шел на понижение, а начиная где-то с 1970-х пошел опять вверх и в некоторых странах дошел до исходных точек: неравенство в последнее время в мире активно растет, богатые становятся богаче относительно бедных. Например, половина мирового богатства приходится на 1% самых богатых, а ¾ — на 5% наиболее богатых, это данные последнего исследования Swiss Bank. Есть исследования с другой методологией, но тенденция примерно одна и та же.
Все это задает некоторые непредсказуемые эффекты, с которыми господствующая теория, которая по сути является модернизационной теорией, справиться не в состоянии. И все мы эти эффекты знаем. То, что в последнее время удивляет экспертов по всему миру. Это то, что опасливо называют «возвращением масс» и что выражается в подъеме популистских лидеров по всему миру, лидеров, которые совершенно по-другому устроены. Они не напоминают стандартных лидеров либеральных демократий, но при этом совершенно неожиданно оказываются в них успешны. Вроде все думали, что такого не может быть, что режимы построены совершенным образом и уж они-то безответственных мерзавцев к власти не допустят. Но почему-то они их допускают, и почему-то оказывается, что в этих режимах есть возможность для того, чтобы популисты выигрывали. Они выигрывают на вполне очевидной волне гнева и раздражения, которая возникает у масс. Часть этой волны возникает в связи с протестами против того, что я называю глобальным долгом. Это, как правило, задолженность физических лиц (по потребительским кредитам, ипотечным, образовательным) и невозможность тащить это ярмо на себе, потому что это единственный способ получать образование или жилье, то есть достичь считающегося приемлемым потребительского стандарта. Эти протесты становятся наиболее активными, когда что-нибудь ломается. Последняя большая, глобальная поломка была в 2008—2009 годах, и с тех пор протесты против глобального долга как начались, так и не заканчиваются. Начались они в Америке с вопроса о том, кто будет расплачиваться за финансовый кризис, и до сих пор продолжались, скажем, в Испании, где новая популистская партия как раз выстроена на движении разорившихся ипотечных заемщиков.
Мы видим, что это приводит к дальнейшему расшатыванию структур, которые до этого казались надежными. Мы все наверняка привыкли ездить в Европу по Шенгенской визе, мы более или менее освоились с мыслью о том, что Европа едина, но мы видим, что Европа трещит по швам. Мы видим, что есть много недовольных тем, как она организована, причем эти недовольные появляются со всех сторон. Как со стороны должников — как в случае с Грецией, — так и со стороны тех, кто не хочет подписываться под агрессивную европейскую миграционную политику, поэтому мы сегодня видим много государств, которые ставят под вопрос существование Еврозоны — не как финансового пространства, а Европейского союза.
Мы видим, что недостаточно ресурсов для того, чтобы все это предсказывать. Вы наверняка слышали о целом ряде случаев, когда инструменты предсказания, которыми пользуется господствующая теория, проваливались. Последний недавний случай — провал опросов общественного мнения при предсказании результатов выборов в США, был большой скандал, который в Америке до сих пор не затихает. А перед этим был сходный провал, связанный с голосованием в Великобритании о выходе из ЕС. Параллельно такие провалы как будто связаны со всеми этими изменениями. Возникает подозрение, что у господствующей теории есть слепое пятно, что она чего-то не замечает. Цифры цифрами, но что-то в них не то.
«В России мы имеем дело с резким упадком гражданского участия»
Теперь сделаем резкий разворот и спросим себя: а что это говорит о нас самих и о том, как мы устроены. Давайте предположим на минутку, что все эти тенденции, о которых я говорил, находятся не где-нибудь в совершенно другом мире, по отношению к которому мы занимаем догоняющую или отстающую позицию, а вдруг мы к этим тенденциям имеем прямое и непосредственное отношение. И тогда все те рассуждения, которые я предлагал, возможно, не так уж далеки от нашей собственной жизни.
Я попробую разбить свои наблюдения по этому поводу на три блока, проиллюстрировав ими исследования, которые я сам провожу. Начну с политической стороны дела. Вы помните, что там, где нас преследовал советский человек, мы говорили о том, что политическая организация в современной России очень напоминает советскую — в том смысле, что мы имеем единогласную поддержку власти и квазитоталитарную ситуацию, ситуацию тотального подавления государством индивида.
Точно так же, как это происходит во всем мире, в России мы имеем дело с резким упадком гражданского участия. Это проблема, о которой пишут в разных странах и пишут там, где чаще всего гордились гражданским участием снизу — в США. О том, что люди проявляют безучастие к гражданской активности, все меньше интересуются тем, чтобы управлять сообществом, городом и средой, делать что-то активно. Они меньше хотят общаться с политиками, все реже участвуют в политических акциях, реже коммуницируют со своими представителями, все меньше интереса проявляют в выборах. По всему миру происходит процесс деполитизации. Это как раз потеря интереса к политике, который выражается в снижении гражданского участия. Вместо этого политика переводится в хозяйственные категории, это то, что мы имеем в России. Мы проводим исследование, про которое я подробно говорить не могу, потому что оно сырое, мы сами удивлены тем, насколько часто нам говорят о том (мы беседуем с людьми, которые собирают данные для опросов общественного мнения), что самая тяжелая тема для опроса — это политика.
Люди чаще готовы говорить о деньгах, человек напрямую не скажет, сколько зарабатывает, а вот что политика настолько проблемная тема — мы были удивлены. Они говорят, что как только приходит опрос о политике, они стараются скинуть его, взять какой-то другой, все что угодно, только не опрос о политике, людям это не нравится. В этом смысле происходит перевод — управлять должен тот, кто лучше всего смыслит в хозяйстве, крепкий хозяйственник, модель, которая становится сильна. Параллельно с этим в России (это не только российская ситуация) — слабы модели местного самоуправления. Сейчас в ГД дебатируется закон, который может уничтожить местное самоуправление — это закон об объединении городов в городские округа. И мы знаем, что местное самоуправление — самая слабая часть российской политической системы, люди не готовы в этом участвовать, не готовы управлять, выбирать или контролировать. Все это кажется странной деятельностью, которая не имеет смысла. Это связано с курсом на подавление коллективной активности, который достаточно ясно проявляется как в России, так и в других странах, когда мы слышим, что принимать решения должны не ничего не смыслящие рядовые граждане, а люди, которые знают, как вещи устроены. Решения должны принимать те, кто компетентен, со специальным образованием и опытом. А всякая спонтанная активность снизу нежелательна, будет приводить к плохим последствиям и должна подавляться. Это заканчивается наиболее ярким индикатором — низкой явкой на выборах. Сколько у вас было явки на последних местных выборах?
Зритель: У нас всегда много было.
Юдин: Отлично, это и будет примером, который будет работать против моей теории, это и было нужно, это хороший контрпример. Но, в принципе, в России явка на выборах очень низкая и продолжает снижаться как на федеральных выборах, так и на местных. Борьба за рекорд идет, но в больших городах явка в 5—12% уже не считается чем-то из ряда вон выходящим. И надо иметь в виду, что доля тех, кто отвечает на опросы общественного мнения, тоже крайне низка — об этом вы не услышите в вечерних новостях, но доля тех, кто отвечает на опросы в зависимости от метода составляет 10—30%, не больше. То есть про всех остальных мы не можем ничего сказать — они не хотят во все это ввязываться, им это неинтересно.
Все это слабо похоже на идею о патерналистском характере этой власти. Мы, скорее, имеем дело с не желанием ни поддерживать власть, ни протестовать против нее, а вообще желанием от нее дистанцироваться. Люди стараются уходить в частную жизнь, стараются решать свои проблемы, для них это все более понятно, практично и доступно, чем участие в политической жизни. Это плохо похоже на патерналистскую модель.
«Россия — страна с практически рекордным неравенством, здесь 10% богатых людей владеют 90% богатства»
Перейдем ко второй составляющей. Вторая составляющая — это неравенство. Я показывал картинку по неравенству для всего мира. По данным того же самого Швейцарского банка, Россия — страна с практически с рекордным неравенством, здесь 10% богатых людей владеют 90% богатства. Это, конечно, сказывается на 90% населения, которые попадают в 10%. Как это сказывается? Россия — это страна больших разрывов между городами и селом, столицей и регионами. Тем не менее, мало кто живет на воздушном шаре, и поэтому потребительская способность потихоньку спускается вниз. Люди видят, как можно жить, и у них возникают потребительские аппетиты. Как их можно реализовать в ситуации, когда разрыв между богатыми и бедными очень высокий? Естественный способ, который здесь используется — это потребительское кредитование, которое очень быстро росло вплоть до 2015 года, в 2016 году тенденции немного поменялись. Когда мы занимались исследованием потребительского кредитования, мы столкнулись с тем, что есть очень много разных оценок того, сколько имеют потребительские кредиты и как это считать, и как с этим иметь дело. Мы сначала были удивлены этому разбросу, это я мягко сформулировал, некоторые говорят 30%, другие — 90%. Это странно, когда все эти источники серьезные. Когда мы начали делать исследование сами, поняли, что оно не очень простое. Я сейчас буду говорить об интервью, которые мы делали с заемщиками, у меня нередко были случаи, когда ты в течение часа говоришь с человеком, он тебе рассказывает, что у него никогда в жизни не было кредита, что он их ненавидит и терпеть не может, а потом, внезапно, выясняется, что он пользуется карточкой, по которой давно ушел в овердрафт и у него там сформировалась гигантская задолженность. С точки зрения финансов — это, естественно, кредитное поведение.
Поэтому вопрос в том, как считать, и это вопрос нетривиальный. До последнего времени ситуация с кредитами ухудшалась, росла задолженность. Проблема была не в том, что в России очень много долгов и это очень большие долги. Проблема была в том, что в России остается довольно плохое кредитное качество. Это значит, что наиболее уязвимыми, с их точки зрения, являются те, кто меньше всего зарабатывают. Те, у кого маленький доход — имеют большую нагрузку, которая может составлять 70—80% дохода домохозяйства ежемесячно. У этих людей часто по два-три кредита и для них это критично. Распределение кредитной нагрузки вызывает тревогу у ЦБ. Мы видели один из таких выплесков проблемы, когда в прошлом году были протесты валютных заемщиков.
Как это обычно объясняется с точки зрения концепции советского человека? Предполагается, что советский человек лишен чувства ответственности, поэтому он будет брать кредиты, не особенно задумываясь о последствиях. Именно это заставляет людей брать кредиты, не задумываясь о том, к чему это приведет. С этим предположением мы выходили в исследование, которое делали в 2014—2015 годах, где мы брали глубинные интервью с заемщиками. У нас было восемь городов исследования, мы взяли 106 интервью. Я могу вам рассказать, что гипотеза, которая у нас изначально существовала — она совершенно не подтвердилась. Мы ожидали, что люди будут говорить «кредиты — это замечательно, платить не надо, само рассосется». Наоборот, оценка кредита — негативная и редко кто говорит, что он с удовольствием берет кредиты, обычно это делается по необходимости. Кредит — это большая ловушка, с которой надо связываться только в самом крайнем случае.
Но более интересно то, что люди, которые имеют опыт кредитования, исповедуют принцип личной независимости и самостоятельности. Это очень интересная вещь, потому что мы ожидали, что их принципом будет «государство нам всем должно, поэтому будем брать сколько угодно». Мы услышали обратное: «ты всегда должен отвечать за то, что делаешь и самое главное — не быть ни у кого в долгу». Это, конечно, удивляет, особенно если ты разговариваешь с человеком, который находится в глубокой кредитной яме, когда он тебе рассказывает, что всегда следовал принципу никогда не попадать в личную зависимость, это как-то странно звучит. Но решение этого парадокса довольно простое. Между займом, который мы берем у знакомых или родственников, и кредитом в банке есть очень важная разница. Она состоит в том, что банку платят за каждую минуту времени, пока я пользуюсь кредитом. Это не милость, которая нам оказана, это то, что я оплачиваю из своего кошелька. Я не попадаю в зависимость банку. Поэтому люди не склонны брать у знакомых и родственников, а склонны брать у банков. И банки, кстати, об этом знают. Может быть, кто-то из вас видел — одна из самых красивых реклам, которую я видел, обращалась к тем, кто уже с кредитом, и она состояла в том, чтобы не идти клянчить у знакомых и родственников, а просто прийти и перекредитоваться по выгодной ставке.
Еще один принцип, который у меня вызвал удивление, называется принцип расчетливости. Мы ожидали обнаружить людей, которые не особенно думают над следующим кредитом: какая разница, сто тысяч или сто пятьдесят, — и обнаружили, что господствующий принцип, в том числе среди тех, кто находится в глубоком долгу, является принцип расчетливости. Это удивительное чувство, когда ты говоришь с человеком, у которого несколько кредитов и он перекредитовывается и понимает, что полным ходом идет под лед, и он рассказывает, что каждый, кто не может заплатить за кредит, — виноват сам. Со мной, говорит, никогда такого не случится. А только что он рассказывал про то, что кредит по машине он не выплатил. При этом человек может быть полностью уверенным в том, что у него есть какой-то план, чтобы выйти из этой ситуации, что у него есть надежный рецепт для того, чтобы ситуацию разрешить. Поэтому все эти люди сидят с ручкой и бумагой и тщательно считают все свои расходы и доходы, независимо от того, насколько плоха их кредитная ситуация. Случаи, когда люди берут кредит просто потому, что им захотелось и нет времени рассчитывать — единичные, это особая категория.
Наконец, еще один принцип, который я называю принципом монетизации коммуникаций. Часто кредиты оказываются способом избежать сложных разговоров. Приведу пару типичных примеров: например, женщина хочет купить стиральную машину, она тратит много времени на то, чтобы стирать. Она выносит это на семейный совет и говорит об этом мужу. Он отвечает — перебьешься. Она говорит — ах так! И после этого говорит себе, что она самостоятельный человек. Да, пускай я зарабатываю недостаточно, но я возьму кредит и дальше не буду себе позволять тратить на это время. Она берет кредит, покупает машину с твердым намерением потом его оплатить, это заканчивается семейным скандалом. Дальше варианты могут быть разные.
Еще один типичный случай, когда возникают кредиты, — не очень большая трата, но они могут набегать, — это ситуация коммуникации с детьми. Родители часто говорят, что ребенок все время что-то клянчит, в школе всякие гаджеты, и мой ребенок хочет такой же. И проще, чем спорить — купить. Во всех этих случаях есть две альтернативы — или вступить в коммуникацию, или привлечь дополнительный ресурс, который позволит без всяких вопросов обойтись.
Проскочу один сюжет, хотя он достаточно интересный. Просто упомяну, что люди достаточно часто берут кредиты — при том, что это просчитанное решение, чтобы в данный момент почувствовать себя свободным и независимым.
«Если мы можем сказать что-то про позднесоветского человека, так это то, что его естественная среда — это манипулируемая коллективность»
В заключение задамся вопросом, который обещал в начале. Что здесь от советского человека, а что от постсоветского? Я надеюсь, что я если не показал, то по крайней мере дал представление о том, что то, что происходит в России — довольно типично для тех стран, на которые Россия часто ориентируется, и эти проблемы не являются уникальными, не являются проблемами отсталости, неразвитости или тем, что у нас какой-то особый культурный код. Более того, многие из них в России выражены гораздо более резко, чем в других обществах.
Нам нужно было разобраться с тем, что здесь возникло в последние 25 лет, а что является следом советской субъективности. Тут возникает пара проблем. Первая — мы мало что знаем про советского человека. Это не должно вызывать удивление, потому что в господствующей модели он служит не для того, чтобы исследовать, а для того, чтобы объяснять, почему что-нибудь не работает. Это такой вредитель, который приходит и постоянно перерезает провод. Никому не интересно почему он так устроен, как это можно содержательно объяснить, почему сложна эта субъективность. Это, скорее, функциональное место, чтобы объяснить, почему не работают господствующие теории, их нужно как-то спасти. Это большая исследовательская повестка. В последнее время вышла пара хороших книг — наиболее известная из них Алексея Юрчака «Это было навсегда, пока не кончилась». Это хорошее, хотя и спорное описание позднесоветского времени с точки зрения, а что это такое вообще было? Но, в принципе, мы знаем об этом мало, потому что никогда не задавались этим вопросом всерьез.
Вторая проблема состоит в том, что не существовало никакого одного советского человека, это некая риторическая конструкция, которая сбивает с толку. За 70 лет существования советской власти было несколько разных антропологических решений. Чем силен подход, который я вам предлагаю? Он силен тем, что не исходит из того, что есть человек, который населяет местность, а дальше его можно или нельзя чему-нибудь научить. Напротив, идея состоит в том, что определенный антропологический тип соответствует режиму, который он населяет и наоборот. В этом смысле, если меняется способ управления, то меняются и те, кем мы управляем. Если меняются те, кем мы управляем, то меняется и способ управления. Человек является переменной. В советской системе тоже происходили изменения, которые меняли советского человека.
Если мы можем сказать что-то про позднесоветского человека, так это то, что его естественная среда — это манипулируемая коллективность. Это риторика коллективности, принадлежности к большим коллективам, которая на самом деле не подкреплялась реальным коллективным опытом. Поэтому много источников об этом времени пишет, что это очень двусмысленная коллективность, которая никогда не была настоящая и одновременно создавала несколько режимов существования. Оно существовало на фоне отсутствия гражданских структур, отсутствия какого-то реального низового объединения, формирования коллективов снизу. В этих условиях мы получили те изменения, которые привели нас в состояние, которое описывал в ходе этой лекции. Я это называю комбинацией позднесоветской организации с постсоветской организацией. Эта наигранная коллективность позднесоветского времени сочетается с постсоветским временем, когда мы вступаем в совершенно другую логику, когда критерием успеха становится совершенно другое, поощряется конкуренция, индивидуальный успех, не поощряются гражданские объединения и коллективность. В итоге мы получаем странный синтез, который делает нас исключительными, поэтому есть интерес к тому, что есть в России сегодня. Не исключено, что Россия является не каким-то отсталым пешеходом в этом общем пути, а наиболее радикально реализует в себе те тенденции, которые свойственны странам Западной Европы и Северной Америки. Просто здесь нет никаких ограничений для этих тенденций, и они проявляются гораздо более резко и отчетливо. По-моему, Тютчев говорил о том, что Россия существует для того, чтобы показать всему миру, как жить не нужно. Может быть, что-то такое происходит и сейчас.
Это заставляет нас по-другому ответить на вопрос, чего нам ждать дальше. К чему приведет расширение серой зоны, о которой я сегодня говорил — зоны людей, которые не интересуются политикой, выходят из политического поля. Как мы знаем на примере многих стран за последние пару лет, такие люди склонны выходить из тени и резко менять ситуацию. Как это будет в России, никто не знает, но для того, чтобы выяснить это — нам точно придется сменить инструмент. Главный вопрос, на который в ближайшее время предстоит ответить — какой инструмент необходим, чтобы эту серую зону рассмотреть и что-то о себе узнать.
Вопрос зрителя: Летом в Казани был Алексей Юрчак, обсуждалась его книга и выяснилось, что у него довольно существенная методическая ошибка. Он недооценивает влияние советской культуры. Как бы мы ни относились к советской культуре, она существует как категория, хотя Юрчак ее опускает, и она воспроизводится. В частности, от Крапивина пошли ролевики, Лукьяненко и школа научной фантастики ведут себя от Крапивина и продолжают воспроизводить в новых условиях именно эту советскую коллективность.
Второй момент — за скобки уходят неформальные объединения. Классический образчик — это Стрелков, его команда ролевиков, которая сначала инициировала процесс отделения Крыма, и его команда, которая сражалась за Донбассе. Это как раз то, что вышло из тени и не учитывается в методических работах. Как вы это оцениваете?
Юдин: Оба комментария очень правильные. Относительно первого — мне кажется, мы только сейчас подходим к вопросам, которые вы задали. А что именно оттуда осталось и как изменилось в новых условиях? У меня нет ответа, я, скорее, предлагаю вопрос и обращаю внимание на то, что я называю господствующей теорией, идеология модернизации вообще не позволяет его поставить. Потому что там советский человек — понятная картина. В этой рамке есть возможность поставить вопрос. Работая с рамкой Фуко, я пытаюсь понять, а как могла бы быть описана советская ситуация. Сам Фуко об этом умалчивает. Нам надо выяснить, что из этого времени осталось, как скомбинировать с новым временем и что это за тип субъективности, который мы имеем сегодня.
Что касается второго — я тоже согласен с тем, что спонтанные объединения не видны и совершенно неожиданно выходят на свет. Но у них есть довольно сильный запрос. Что касается этого конкретного движения — у меня есть сомнения по поводу его перспектив, это был сильный всплеск, но достаточно ограниченный. Он создал глобальные проблемы, но тем не менее был ограниченным в плане охвата. Вероятно, в той фазе, в которой был — он закончился. Но в дальнейшем нам предстоит ждать что-то в этом духе, и чтобы разобраться с тем, как это устроено и где в следующий раз прорвется — нам нужно искать новые инструменты.
Зритель: Мой вопрос про уровень политического участия России в мире — он низкий, а на Западе нет ли обратной ситуации? Если мы берем выборы Трампа и Брекзит, получается, что опросы предсказывали одно, а по факту получилось иначе. Я не думаю, что при проведении опросов были допущены большие ошибки, но получается, сторонники Трампа и сторонники выхода Великобритании из ЕС пришли более массово, чем их соперники. Это их внутренняя потребностьи или их грамотно мобилизовали?
Юдин: Мне легко ответить на этот вопрос на примере американских выборов. Есть два главных результата этих выборов, и они не в том, что их выиграл Трамп. На этих выборах была крайне низкая явка населения, 52%. Представьте себе выборы, которые решают судьбу Америки, на которых может появиться сумасшедший человек, я предыдущий год провел в Америке и знаю, многие люди считают его сумасшедшим. И в условиях решающих выборов половина населения их игнорирует. Это не рекордный уровень, но очень низкая явка. А про вторую половину я могу сказать, что никогда в истории Америки не было двух кандидатов с настолько плохими рейтингами. Люди, которые шли голосовать, они голосовали не за них, а против другого. Оба этих кандидата имели рекордные отрицательные рейтинги. На выходе из избирательных участков 65% опрошенных сказали, что они боятся президента Трампа. Я хотел обратить внимание, что это было чисто протестное голосование. Для Америки сегодня характерно отвращение к политике. Почти все кандидаты в президенты, кроме Хиллари Клинтон, начиная с ранних стадий, говорили, что они не политики — это смешно. Они сорок лет сидели в конгрессе и говорят, что не были политиками.
Что касается опросов, то есть одно более-менее понятное объяснение, почему опросы промахиваются. Оно состоит в том, что люди, которые не хотят участвовать в политике, не склонны отвечать на опросы. Но в какой-то момент они мобилизуются и приходят на выборы. Те, кто знает особенности американской избирательной системы, знают, что президента не выбирают всенародным голосованием, и в данном случае Трампу помог выигрыш в двух-трех ключевых штатах. И там была как раз была чуть большая явка — пришло чуть больше разъяренных людей, которых бесил противоположный кандидат. Это должно быть нам уроком, мы должны понимать, что стандартный метод, который мы используем, дает нам видеть только то, что реальность хочет нам показывать. Что не хочет показывать, с помощью этих методов мы не увидим.